|
Когда наши войска воротились домой из-под Франции, то охочим сказан был отпуск на целый год. Годов с восемь из дому мне вестей не было никаких… «А что, — сказал я землякам, — пойду и я; денег, благодаря Бога, у меня много, потому что жалованье шло заграничное; хоть повидаться, поотдохнуть…»
И пошел… Настигли меня сумерки на большой дороге; а пора была осенняя, глухая, темная. Тут по дороге было много постоялых дворов, и хотя нашему брату служивому эти постоялые дворы не больно сподручны, а выгоднее и спокойнее заходить в деревню к простым мужичкам, да уж тут делать было нечего, выбирать некогда. Я остановился да стал осматриваться, в которые бы ворота постучаться; а навстречу мне идет какой-то, да и говорит: «Что, земляк, не ночевать ли?.. Просим милости на хлеб на соль». Я, отозвавшись да отблагодарив, подошел, а он разглядел, что перед ним служивый, и отворотил было от меня рыло-то: дескать, с вашего брата взятки гладки!..
— Ну, зазвал, — сказал я, — так уж не откидывайся, земляк: ведь я домой пришел, это моя губерния; а что проем, заплачу. Не бойся, на это станет: ведь я из заграничной армии.
Услышав это, он опять подался: стал поласковее; а известное дело, что в те поры все наши из-за границы приходили с деньжонками.
— Ну, говорит, с Богом, поди. Вон это двор мой. Скажи хозяйке, что я прислал…
Вошел я в избу, помолился, поздоровался — гляжу, хозяйка нестарая, видная, здоровая.
— Коли хозяин прислал, — говорит, — так с Богом, распоясывайся.
Распоясываться нашему брату служивому нечего: расстегнул шинель походную, да и вся недолга! Поразговорилась хозяйка и ласкова стала: то пожалеет за нужду военную, то пошутит да приголубит, про походы расспрашивает и какую кто поживу принесет от француза.
— А кому какое счастье послужило, — говорю я. — Известно, что с бою взято, то и свято. Ну, и жалованье царское шло нам серебром да золотом.
— Стало быть, и все вы богаты воротились?
— Иной, — говорю, — порастряс все там, то за французскими пунштиками, то с немцами бирки потрынкал, кто во что горазд…
— Да уж от вашего брата, — говорит, — что путного ждать! Что ж, и ты таким же гоголем домой пришел?
— Ну, – говорю, – кто Богу не грешен, царю не виноват; однако я был не из первых гуляк: не то чтобы все прокутил, а помнил и своих. Две сестры мои уж подросли, так я их и уважу, по червончику-другому им на приданое принесу.
Пришел хозяин, а хозяйка подала щей. Как поглядел я на него при огне, что-то больно не по нутру он мне показался. Сказано слово: «С черным в лес не ходи, с рыжим ночи не спи»; а уж коли наш брат курский рыжий, так держи ухо остро! Ну, думаю, Господь с ним: мне только бы переночевать да спозаранку убраться. Поужинал я, помолился, разулся и лег на лавке; а ночевал я у них один… Засыпая, я только подумал, как-то завтра рассчитаюсь с рыжим. Ну, да не пять же рублей он за свои щи слупит с нашего брата!..
Уморившись с переходу, как я свалился, когда огонь погасили, так и уснул, только еще прочитал до половины молитву своему ангелу, Архистратигу. Вдруг просыпаюсь ночью, таки вот словно кто меня студеной водой окатил, и сразу вскочил на ноги, гляжу: хозяйка вздула огонь да взяла в руки топор, а хозяин с ножом, да оба прямо идут на меня. Пропал я, стало быть: вот в какую берлогу меня Господь принес; а при мне нет ни даже щепочки, чем бы отбиться! И сам не знаю, как и с чего это во мне вдруг взялось, будто кто за меня вымолвил, — только я, взмолившись хозяину, говорю: «Что ты делаешь! Ведь я не один здесь, ведь нас тут целая рота, меня спохватятся!»
Хозяин мой как будто немного опешил, однако подошел вплоть:
— Поздно теперь, — говорит, — сказки сказывать!.. Какая рота? Молись, да и аминь тебе!
— Чего ты его слушаешь? — закричала хозяйка и сама кинулась на меня с топором.
Я только успел призвать на помощь ангела своего, святого Архистратига, как кто-то шибко застучал в ставень… — молчок; а с улицы голос подал кто-то да еще шибче забарабанил.
— Кто там? — закричал хозяин, подняв надо мною нож, чтоб я не поспел крикнуть, между тем как проклятая баба опустила обух и прислушивалась.
— Кто! Разве не слышишь?.. Не узнал голоса фельдфебеля? Аль заспался? Михайло Ларионов, ты, что ли?
Я, ни жив ни мёртв, отозвался.
— Собирайся живее, — продолжал фельдфебель, — рота выступает. Чего зеваешь? Да живо! Не то я подыму!
Рыжий с хозяйкой задрожали, ровно лист на осине, да оба разом пали мне в ноги, говоря: «Не погуби, ради Спаса святого не погуби!..»
Я схватил котомку, сапоги, шапку и выскочил из избы, сам не помня как… Выбежал на улицу — все темно, ни зги не видать и никого нет. Я взмолился еще раз своему архангелу и пошел прямо, без оглядки, куда глаза глядят. Вышел на дорогу — отколе ни взялась тройка курьерская, скачет во весь дух да прямо на меня: я едва только успел отскочить да с перепугу закричал что есть силы.
— Стой, стой! — закричал курьер, военный офицер, — стой! Никак мы кого-то задавили.
— Да, чуть было не задавили, ваше благородие! — отозвался я.
— А ты кто таков?
— Служивый, ваше благородие: иду в домовой отпуск; сделайте отеческую милость, подвезите…
— Садись, — сказал добрый офицер.
Покуда рассвело, так уж мы были верст двадцать за Курском. Тут я поблагодарил офицера и пошел своим путем в сторону.
— Да кто ж тебя спас от ножа и обуха, — спросили слушатели Михаила Ларионова, — кто же постучался в ставень и сказался фельдфебелем?
— А вы и не догадались?.. Эх, вы, маловерные! Вот то-то и есть! Кто на войне не бывал, тот досыта Богу не маливался! А кому же я взмолился? А кто за меня стоял, держал под своим покровом в сорока сражениях, от вступления француза в матушку Россию до самого занятия Парижа?
Владимир Иванович ДАЛЬ
|
