№11(47)-2007

Под Воронежем недавно умерла слепая монахиня Смарагда. Она, я знаю, совершала ежедневно по несколько тысяч молитв Иисусовых. Но не об этом и не о прозорливости её хочу я рассказать. В городке, где жила Смарагда, ходила нищая, или, как там говорили, «побирушка», молодая гулящая женщина. Смарагда, жившая в небольшой келье ещё с одной монахиней, приютила её у себя. Она прожила у них года два и, оставив им вшей и безпорядок, ушла. Через сколько-то времени обе монахини идут по площади и видят, что гуляка, опять, очевидно, в полном безденежье и бездомье, сидит на земле с новорождённым младенцем. И вот Смарагда, наверно, вздохнув о тишине и чистоте своей кельи, говорит другой монахине: «Дашка, иль мы не христиане! Ведь надо её опять брать!» И её взяли, конечно, с ребёнком.

В 20-х годах в одном подмосковном храме кончилась литургия. Всё шло, как обычно, и священник сделал завершающее благословение. После этого он вышел к народу на амвон и начал разоблачаться. В наступившей тяжёлой тишине он сказал: «Я двадцать лет вас обманывал и теперь снимаю эти одежды». В толпе поднялся крик, шум, плач. Люди были потрясены и оскорблены: «Зачем же он служил хотя бы сегодня». Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы вдруг на амвон не взошёл какой-то юноша и сказал: «Что вы волнуетесь и плачете! Ведь это всегда было. Вспомните, что ещё на Тайной Вечери сидел Иуда». И эти слова, напомнившие о существовании в истории тёмного двойника Церкви, как-то многих успокаивали или что-то объясняли. И, присутствуя на Вечери, Иуда не нарушил Таинства. Эти слова многое объясняют, но они не снимают с нас ни скорби, ни страха. Рядом с никогда не умирающей жизнью Христовой Церкви, в церковной ограде всегда жило зло, и на это надо иметь открытые глаза, надо всегда знать, что есть, существует «рука предающего Меня со Мною на трапезе». Иоанн Златоуст не боялся осознать духовную болезнь своей местной Церкви и говорить о ней. Иоанн Кронштадтский говорил: «Не узнав духа убивающего, не узнаешь Духа Животворящего. Только по причине прямых противоположностей Добра и Зла, жизни и смерти, мы узнаем ясно и ту, и другую». А для Церкви теперь такое время, когда особенно важно, чтобы зрение христиан было ясное, чтобы они могли «узнать и ту, и другую».

Один из священников, из таких, которые с уважением и любовью относятся к богослужебному Уставу, говорил мне: «Вы не можете себе представить, как я иногда мучаюсь, переживая несоответствие обряда отпевания фактической церковной действительности». Центральная часть отпевания – «Со святыми упокой» – раскрывает тот его смысл, что оно предполагает наличие хоть какой-то христианской веры в усопшем, хотя бы искры раскаяния, а священнику приходится иногда теперь по желанию родных хоронить явных и воинствующих безбожников. Ещё темнее этот вопрос в отношении заочного отпевания. Часто священник совсем не знает, какого человека отпевает, он никогда в жизни его не видел, а в молитве, которую торжественно читает над ним, он называет его «чадом по духу».

Религиозные прозрения некоторых писателей, например Достоевского или Пастернака, были посылаемы от Бога для восполнения пустоты религиозной литературы их времени, для какой-то духовной компенсации. Иногда их можно расценивать как глас Валаамовой ослицы, «остановившей безумие пророка». Причём интересно, что все религиозно ценное, что есть в мировой литературе, восходит не к учёному богословскому рационализму, но к золоту подлинной письменности Церкви. Вот один пример. Отцы-подвижники очень советовали заучивать наизусть отдельные куски Нового Завета и Псалтыри, чтобы постоянно жить в них. Рэй Бредбери, конечно, об этом не знал, когда вложил в сердца последних людей христианской цивилизации, живших в условиях атомного одичания, идею заучивания наизусть глав Евангелия, чтобы пронести их в темноте, как золотые звенья человечества («451 градус по Фаренгейту»). Я думал, что этот совет и отцов, и романиста надо осуществлять и нам, введя в свое ежедневное молитвенное правило некоторые наиболее любимые куски Новозаветного текста, заученные наизусть. Это нам может ещё особенно пригодиться.

Бог Сам ищет Своих учеников; и тогда, как говорили и Паскаль, и Флоренский, к человеку приходит не Бог философов и учёных, но Бог Авраама, Исаака и Иакова, берёт его за руку и ведёт. Все мы знаем картину Иванова «Явление Христа народу». Явление Христа душе совершается в каждом человеке, призываемом Богом, в меру сердца призываемого. Душа получает как бы толчок – иногда через случайно найденное Евангелие среди выброшенных в мусор книг соседа, иногда через сон, иногда через искусство иконы, иногда через живого носителя святости и любви. Как сказал преподобный Симеон Новый Богослов, если не будет явления Христа в нас, то мы не можем ни веровать в Него, ни любить Его, как должно. Недавно рассказывали об одной девушке (неверующей еврейке), увидевшей сон: она бежала в смертном страхе от кого-то и вдруг припала к Распятию и обняла его с явным чувством, что спаслась. Проснувшись, она пошла искать Церковь Распятого.

Епископ Феофан Затворник говорил, что молиться только по написанным молитвам – это то же, что говорить на иностранном языке по так называемым разговорникам. Он, как и многие отцы, учил, что надо искать свои слова для молитвы. Но это для нас возможно (если, конечно, не иметь в виду искусственное составление каких-то «своих» слов), наверно, только тогда, когда захлестнёт горе со всех сторон – тебя или друга. Вот тогда уж не замолишься, а просто закричишь к Богу. Не «спаси, Господи!», а «молю же Тебя, Господи, спаси!», «Согрей сердце его, Господи!», «Пожалуйста, Господи, приди к нему и утешь, я изнемогаю от скорби за него». Но дерзновение молитвы рождается только в дерзновении любви. Вот почему Макарий Великий говорил, что «молитва рождается от любви».

Молиться без икон трудно. Икона собирает в себе внимание молитвы, как увеличительное стекло собирает в себе рассеянные лучи в одно обжигающее пятно. Икона, как учили отцы, есть утверждение реальности человеческой плоти Христовой, и кто отвергает икону, тот не верит в реальность Бого-воплощения, т.е. человеческой природы Богочеловека.

В связи с возможностью «явления Христа» душе через искусство иконы вспоминаются слова Флоренского о наличии философского доказательства бытия Божия. Флоренский сказал, что лучшее из этих доказательств помещено в «Троице» Рублёва: «Если существует «Троица» Рублёва, то значит, есть Бог».

Люди, как-то верящие в Бога, но не верящие в Церковь, например теософы, обычно говорят: «Неужели Богу нужны обряды? Зачем эта формальная сторона? Нужна только любовь, красота и человечность». Влюблённый человек идёт к девушке и, видя по дороге цветы, срывает их или покупает и несёт к ней, совсем не считая, что это только «формальная сторона». Это и есть идея церковного обряда. Любовь к Богу естественно порождает красоту и человечность обряда, воспринимаемого как цветы, приносимые к ногам Божиим. Вера есть любовь и суть христианства – влюблённость в своего Бога и Господа и тем самым ощущение, что на земле осталось и живёт его Тело – Церковь. Как же могут эти ощущения не выразить себя во внешних действиях, которые мы называем обрядами?

Таня, молодой искусствовед, собирала иконы. У нее стали допытываться: «Уж не верующая ли ты?» Она отвергла обвинение: «Я неверующая». Потом попала в психиатрическую больницу, и вот, лежа в инсулиновом шоке, т.е. без сознания, она громко спрашивала: «Господи, есть ли ты? Скажи мне: есть ли ты?»

В храм вошли два мальчика: одному лет шесть, другому меньше. Младший, очевидно, здесь ещё не бывал, и старший водит его, как экскурсовод. Вот и Распятие. «А это чего?» – замирает младший с широко открытыми глазами. Старший отвечает уверенно: «А это – за правду».

Я только раз в жизни испытал радость щедрости, а ведь есть и сейчас люди, которые несут щедрое сердце всю свою жизнь. Это было в Бутырской тюрьме осенью 1922 года, и это было как светлый ветер, выметавший сор души. Я готовился к этапу и раздавал, что имел, и чем больше раздавал, тем глубже дышал воздухом свободы, в которой мы призваны быть всегда. И это время тюремного дерзания так и осталось сладчайшим временем жизни. Почему я тогда не умер?

Если пост понимать как прежде всего воздержание от нелюбви, а не от сливочного масла, то он будет пост светлый и время его будет «время веселое поста». Нелюбовь - это самое страшное невоздержание, объядение и пьянство собой, самое первое, первоисточное оскорбление Святого Духа Божия. «Умоляю вас, - пишет апостол, - любовью Духа».

Любовью противополагается и гордость и злоба. В вечерней молитве мы просим у Святого Духа – прощения особенно тех грехов, которые были против любви: «или кого укорих, или оклеветах кого гневом моим, или опечалих, или о чем прогневахся, или солгах..., или нищ прииде ко мне и презрех его, или брата моего опечалих, или кого осудих, или развеличахся.., или греху брата моего посмеяхся».

Святые отцы-молитвенники и так еще говорили: «Любовь выше молитвы». Это говорили те же, кто утверждал, что любовь – источник молитвы.

Я однажды жил один в глухом селе. Была Великая Суббота, службы в церкви не было, и я гото-вился прочесть ночью, благо я был совсем один, пасхальную заутреню. Вдруг ко мне постучался и пришел странник и попросился ночевать. Я пришел в великое смущение, почти в негодование: «Значит, я не смогу помолиться!» И вот, в своем безумии, я препроводил его к соседям. Очевидно, вместе с ним ушла и ночь, и моя предполагаемая молитва.

Есть грехи, не прощаемые себе во веки.

Надо отличать молитву от особого и отвратительного молитвенного сластолюбия, когда нет любви, и в памяти держишь только самого себя, стоящего на «молитвенной высоте».

Св. Максим Исповедник учил: «Всякий подвижнический труд, чуждый любви, неугоден Богу». А это был самый распространенный факт: пост совершался в гордости о своем подвиге, т.е. вне любви, а потому так часто приводил нас не к уменьшению, а к еще большему увеличению холода и ненависти в мире. Все в христианстве определяется и проверяется любовью.

Совсем особенное чувство нетленной жизни испытывает человек, когда осознает себя стоящим около действительной святости Церкви. Это длится недолго, а человек в эти минуты еще не знает, наверное, находится ли он в этой Святости, т.е. в Святой Церкви; на какой-то блаженный миг он чувствует, что стоит около ее пречистых стен.

Ибо наше бытие в Церкви – это не право наше, а всегда Чудо и Нечаянная Радость.

Святость человека есть его благодатность, наполненность его благодатью Божией. Мы плохо понимаем, что такое благодатность, и потому нет понятия более далекого и загадочного для современной церковности, чем понятие святости. Реальная, т.е. несимволическая, святость уже давно заменяется в Церкви ее словесными знаками – титулами. Это один из признаков отвердения христианства в истории: Церковь болеет и на Востоке, и на Западе тяжкой и давней болезнью обмирщения. И в то же самое время, мы знаем, что, несмотря на эту болезнь, Церковь живет, как Святая. Святость ее не только в святыне таинств, но и в реальной святости ее, может быть, неведомых миру праведников, в любящей вере простых сердец. О. Николай Голубцов настойчиво говорил: «Записывайте все, что знаете, о современных святых».

Солоухин ищет «черные доски» икон, чтобы под чернотой открыть красоту. Мы ничего специально не ищем, но Бог посылает встречи с живыми иконами – людьми Божиими.

Болезнь Церкви во всех нас. Когда искренно осознаешь себя самого в этой больной части церковного общества, тогда не боишься вслед за Великими Отцами Церкви признать самый факт болезни, и в то же самое время почему-то только тогда начинаешь в радости сердца ощущать непобедимую церковную Святыню. Митрополит Антоний (Блюм) говорит: «У Церкви есть аспект славный и аспект трагический. Убогий аспект Церкви – это каждый из нас... Мы уже в Церкви и мы еще на пути к ней».

Сергей ФУДЕЛЬ