|
НАПИСАНО ПО РЕАЛЬНЫМ СОБЫТИЯМ
Странный сон приснился Петру Николаевичу. Будто бы стоит он возле городской больницы и видит, как на глухой торцевой стене пятиэтажки появляется надпись огненными буквами на английском языке: «THERE’S PLENTY OF ROOM AT THE BOTTOM». И слышится грозный голос: «Там, внизу, места много». Пётр Николаевич проснулся, а слова всё ещё звучали в его ушах. Эти слова были ему знакомы: так назвал свою знаменитую лекцию, прочитанную в 1959 году на заседании Американского физического общества, Ричард Фейнман. Выдающийся физик, Нобелевский лауреат, в этой лекции говорил о том, что в глубине материи таится ещё много непознанного и что из атомов можно конструировать полезные микрообъекты. Тем самым он предвозвестил эру нанотехнологий. Но сейчас в этих словах слышался совсем иной смысл.
Пётр Николаевич не был религиозен, но в последнее время его всё чаще посещала мысль, что душа человеческая после смерти не должна исчезнуть. А ну если христиане правы, если существует ад и рай? Тогда, конечно, для таких, как он, проживших жизнь без мыслей о Боге, там, «внизу», хватит места.
Хотя, вообще-то, он не считал себя таким уж большим грешником. Ему было уже за шестьдесят, всю жизнь он проработал здесь, в Арзамасе-16, или, по-нынешнему, в городе Сарове, в НИИ экспериментальной физики. Была у него хорошая семья, неплохая квартира, учёная степень, дача, автомобиль, – в общем, полный набор благополучного человека. За богатством он не гнался, свою специальность – ядерную физику – любил безкорыстно. Занимался он разработкой ядерного оружия и ничего греховного в этом не видел. Даже Патриарх, посетив Саров, высказался с одобрением об их работе, сказал, что создание ядерного оружия позволило на долгие годы сохранить мир на планете.
Да, работа была напряжённой, порой изматывающей до предела, но интересной. Общая цель сближала людей, работающих бок о бок. Правда, когда испытания успешно завершались и изделие принималось комиссией, начинались трения и обиды: кто-то оказывался награждённым, а кто-то просто отмеченным, кто-то выходил на защиту, а кто-то пока оставался «мэнээсом». Когда-то его, Петра Николаевича, разработчика универсального детектора нейтронов, включили в список на Госпремию, но в последний момент из этого списка изъяли и заменили другим сотрудником, имеющим к проекту лишь косвенное отношение, но зато состоящим в родстве с одним из столичных боссов. Неприязнь к этому человеку, которого и в живых уже давно не было, до сих пор не покидала Петра Николаевича.
Ну, обиды обидами, а отдыхать коллективно физики умели на славу. Гуляли с размахом, опустошая магазинные прилавки, благо в их закрытом городе снабжение было прекрасное. Правда, он уже не застал те времена, когда в день зарплаты работники подходили к окошку кассы с чемоданчиками: в карманах толстые пачки тогдашних ассигнаций было не унести. В брежневские времена платить стали скромно. Но чтоб отметить какое-нибудь событие – на это средств хватало.
Вспомнился юбилей института, который начали праздновать на стадионе. Весёлые ребята, украшенные рожками и хвостиками, катили по дорожке платформу, а на ней стоял большой бутафорский котёл, в котором с комфортом устроились три заслуженных ветерана института. День был жарким, ветераны сидели голые по пояс, держали в руках кружки с пенистым пивом и, отхлёбывая его, весело посматривали на своих коллег, сидевших на трибунах. Возле котла стоял главный чёрт с трезубцем в руках, а рядом вертелись две «ведьмочки» в купальниках, с распущенными волосами, каждая махала помелом. Говорят, за право быть на празднике «ведьмой» устраивали конкурс среди девиц.
На другой день всей лабораторией поехали на пикник. Завлаб пробил всем пропуска на выход за зону, заказал автобус. Долго ехали живописной сельской дорогой, вокруг расстилались луга.
– Смотри, аборигены, – сказал кто-то.
На поле работали крестьяне, в основном бабы, гребли сено, укладывали стога. Молодёжь прильнула к окнам: такое зрелище многие видели только в кино.
– А чего они работают? Сегодня же воскресенье.
– Это же колхозники, для них воскресений нет, тем более в сенокос, – отвечал умудрённый жизнью коллега. Пётр Николаевич повернулся к нему и поинтересовался:
– Ну а деньги-то им теперь платят или по-прежнему за трудодни вкалывают?
– С 61-го года начали платить, после косыгинской реформы. У меня дядя, колхозник, он так и говорит, что только тогда жизнь в деревне и началась. За Косыгина они молиться готовы.
Приехали на реку Мокшу, где она сливается с Сатисом. Выходя из автобуса, будто высаживались на другую планету и замирали, поражённые царящей вокруг красотой. Кто-то из женщин вздохнул: «А мы сидим там у себя за колючей проволокой и ничего не видим». Потом купались в реке, пировали на поляне, уставленной батареями бутылок и различной снедью, затем разошлись кучками по интересам. И, снова собравшись, нетрезвым хором распевали песни. Над рекой раздавалась студенческая «Дубинушка»: «Только в физике соль, остальное всё – ноль, кто не физик, тот просто дубина». Песня, конечно, шуточная, но чувство превосходства над людьми других профессий было реальным. Ещё бы, ведь физики подарили миру электроэнергию, радио, электронику, ракеты и много других важных вещей! Тогда, в 60-е годы, казалось, что наука совсем скоро сделает людей счастливыми. Осталось лишь всерьёз заняться биологией, чтобы научиться делать искусственную пищу из нефти, да медициной, чтобы изобрести лекарства от всех болезней. Но и без этого физики, даже студенты, чувствовали себя членами особого братства, наделённого высшим знанием. Академик Ландау говорил: «Есть наука, а есть филология» – к филологам он относил всех, кто не может рассчитать сечение рассеяния медленных нейтронов на ядре урана.
В общем, спеси и юмора в этом братстве хватало, а вот верующих людей, даже среди пожилых, в советское время не замечалось. А впрочем, одного такого, тогда ещё совсем молодого человека, Пётр Николаевич вспомнил.
Как-то в лаборатории зашёл разговор о надоевшей всем марксистской идеологии, о компартии и её вождях. Поговорить «за жизнь» физики любили. Знали, что стукачей среди них нет, и разошлись вовсю. Начитанный Валера цитировал Бердяева, из книги «Истоки русского коммунизма», а Витя возмутился и стал горой за русский народ, которому навязали чуждое западное учение. Ну, покричали, выпустили пар, и начальник группы подвёл черту:
– Хватит, ребята, давайте работать. Всё это – вечные вопросы русской интеллигенции: «Кто виноват?», «Что делать?» – и нам их не решить.
А молчавший до этого Николай вдруг сказал:
– Почему не решить? Ответы очень простые. Виноваты мы сами, а делать надо вот что: идти в церковь и каяться в своих грехах.
Тогда это показалось всем неумной шуткой. В тот же день Пётр Николаевич шёл с работы вдвоём с Николаем. Они проходили мимо высокой колокольни – это было единственным, что осталось в городе от большого монастыря, – и Пётр Николаевич спросил:
– Ты это что, серьёзно про церковь говорил?
– Да, вполне. Я ведь недавно крестился, специально в Москву ездил для этого. Теперь вот считаю себя православным. Только это между нами. Ладно, Петя?
– Ладно, чудак. Лучше бы ты йогой занялся, там хоть польза от упражнений есть.
– А ты знаешь, Петя, что академик Николай Николаевич Боголюбов – верующий и в церковь ходит? Он у нас в 50-е годы работал в теоретическом отделе, а теперь – директор института в Дубне.
– Боголюбов – верующий? Ну, это я могу допустить. Говорили, что у него отец был священником, да и сам он родился ещё при царе. А вот как ты к этому пришёл?
Николай долго шёл молча, но потом всё-таки сказал:
– Об этом так просто не расскажешь. У меня есть девушка, учится в МГУ на историческом. Сама из Курска. Я прошлым летом ездил к ней в гости домой. У неё мать верующая, в доме – иконы. Когда я сказал, что живу в городе, который раньше назывался Саров, она мне рассказала про Серафима Саровского, показала его икону. Курск ведь родина этого святого. Показали мне колокольню, с которой он упал ещё ребёнком и чудесным образом остался невредимым. Дали почитать книгу про его жизнь да про монастыри – Саровский и Дивеевский. Книга толстая, до революции была издана. Я читал и поражался: в каком знаменитом месте мы живём! Оказывается, сюда, в Саровский монастырь, шёл народ отовсюду к старцу Серафиму. Ну, я, конечно, всё это воспринимал просто как интересный исторический материал. А потом вернулся из отпуска, уже и в работу втянулся, и мне этот старец во сне явился, причём сон такой отчётливый, будто наяву. Одет он был в белый балахон, весь седой, с широкой белой бородой, с тростью в руках. Смотрит он на меня так ласково, а лицо такое приветливое, светлое. Сроду я такого лица не видал. И говорит он мне: «Здравствуй, радость моя, отец Николай». А я во сне удивляюсь: откуда он имя моё знает? и какой я ему отец?
Тут Николай остановился, достал носовой платок и стал вытирать глаза:
– Не могу! Как вспомню об этом, так слёзы на глазах. А ведь это было ещё летом, первого августа. Ну вот, потом он говорит: «А ведь ты, Николай, собрался идти в нехорошее место. Не ходи туда, родимый, слышишь, не ходи, а то беда с тобой будет, сиди дома весь день». Помню, проснулся я и лежу удивлённый. Я ведь действительно собирался идти к своим приятелям, где у нас по субботам такие оргии бывали, что страшно вспомнить. Так и просидел я весь день дома. А потом узнал, что дружки мои перепились так, что одного сильно покалечили. Остальные двое сейчас уже в колонии сидят. И я мог бы с ними сидеть или в земле лежать. Уберёг меня от беды преподобный Серафим.
Пётр Николаевич не знал, что на всё это сказать. Мало ли что может присниться человеку после напряжённого трудового дня.
А Николай вскоре уволился и куда-то исчез. Увидеть его пришлось лет через десять, в 1991-м году, да и то издалека. Пётр Николаевич пошёл посмотреть на крестный ход, шедший по многим городам России. Несли вновь обретённые мощи преподобного Серафима Саровского из Санкт-Петербурга в Дивеево. В начале безчисленной людской колонны, вслед за группой священников, окружавших носилки с мощами, шёл Николай.
Обилие людей поразило Петра Николаевича. Что же они нашли в этом старце, жившем 200 лет назад? Он послушал проповедь о жизни святого, которую сказал митрополит, когда крестный ход остановился, и ничего особенного не услышал. Ну, хорошо, жил затворником, был воздержан в еде – годами мог питаться одной травой, ну, простил разбойников, на него напавших, ну, принимал посетителей, встречал всех ласково, давал толковые советы. Разве в этом ценность человека? Разве для этого дан ему разум?
Пришло на ум сравнение с выдающимися учёными, с которыми ему довелось общаться: Харитоном, Бабаевым. Вот это люди! Суть явлений видели насквозь. Работали как одержимые и от других требовали того же. Или взять Сахарова. Какую красивую предложил идею: создать термоядерный заряд из чередующихся слоёв дейтерия и урана. Только ему было под силу рассчитать такую систему. Позже её назвали «слойкой Сахарова». Он же рапортовал Хрущёву, что его отдел готов разработать термоядерную бомбу с тротиловым эквивалентом 100 мегатонн, что в 5000 раз больше, чем у взорванной в Хиросиме. Хрущёв, говорят, тогда пошутил: «Как бы в Москве стёкла не вылетели». И решил, что хватит и половины, чтобы устрашить американцев. И действительно, взрыв 50-мегатонной сверхбомбы на Новой Земле в 1961 году потряс всю планету в прямом и переносном смысле.
А потом академик почему-то решил, что ядерное оружие Советскому Союзу ни к чему, и стал диссидентом. Распад страны он приветствовал и со всех трибун говорил, что на этом не следует останавливаться, что Россию надо делить дальше на множество отдельных государств. За это демократы называли его совестью нации. На его похороны тоже пришло немало людей. Но странно, что не так уж много лет прошло после его смерти, а его уже стали забывать. И если вспоминают, то не за его вклад в оборону страны, а за её развал. И ещё его вспоминают, когда в московском особняке, где расположился центр, названный его именем, происходит очередная богоборческая выставка.
Через три дня после того, как Петру Николаевичу приснился странный сон с огненными буквами «there’s plenty of room at the bottom», он заболел. На работе стало плохо: тошнило, сильно кружилась голова. С трудом добрался до дома, а там жена вызвала «скорую», и попал он в ту самую больницу, которую видел во сне. Конечно, опять проблемы с кровью. Работа с нейтронами даром не проходит. Лет 12 назад у него подобное было, хотели даже пересадку костного мозга делать, но обошлось. А теперь прихватило посильнее. Нейтроны – самый опасный вид радиации. У них был случай в 1997 году, когда оператор попал под прямой поток нейтронов. Умер, бедняга, через сутки, не приходя в сознание.
Приходила жена, успокаивала. Но и после её ухода настроение оставалось подавленным.
Он увидел на тумбочке у соседа книжку с названием «Новый Завет».
– Можно мне взглянуть? – попросил он соседа, мужчину средних лет с желтовато-серым лицом. Открыл Евангелие, полистал и почти сразу наткнулся на такие строки:
«Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, И соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; И поставит овец по правую Свою сторону, а козлов – по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: “Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира...”
Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: “Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его…”».
В том же отрывке говорилось и о том, что надо делать, чтобы не попасть в огонь вечный. Надо всего лишь быть милосердным: накормить и одеть нуждающегося, принять странника, посетить больного и заключённого.
Кажется, очень просто, но способен ли он так поступать, причём не заставляя себя, а по велению сердца? Нет, для этого надо любить всех вокруг себя, а значит, надо стать совсем другим человеком.
– Завтра священник придёт, соборование будет, – сказал сосед. – Если хотите, и вы можете присоединиться. Теперь при больнице храм открыт. Времена другие, в Сарове уже пять православных храмов действуют, монастырь восстанавливают… А соборование – оно каждому полезно.
– Да я ведь некрещёный, – сказал Пётр Николаевич.
– Креститься здесь тоже можно. Вы скажите священнику. Он батюшка хороший, добрый. Говорят, сам когда-то был ядерщиком.
Через два дня Петра Николаевича крестил в больничной церкви отец Николай, его бывший коллега. На крещении Пётр Николаевич стоял с глазами, полными слёз, будто что-то неведомое коснулось его души. Вернувшись в палату, он, сильно уставший, сразу лёг на кровать. Долгий разговор с отцом Николаем был похож на исповедь, которую ему ещё предстояло завершить. «Приходит страх Божий и рождает покаяние, покаяние приводит к трудам доброделания, из них уже возрождается любовь» – такие слова Феофана Затворника прочитал ему отец Николай.
Владимир ЯЦКЕВИЧ
|
